В джунглях Москвы. Роман - Пётр Фёдорович Алёшкин

в Тамбов спустили, а из Тамбова в Уварово… А Кандей давно весь Тамбов купил! Про Уварово я уж не говорю! Он машину мясом набьет и в Тамбов едет, да денег сколь везет, а уваровским мясца надо, сами к нему едут… Мы пишем, а он ходит, смеется: пишите, пишите, говорит, пока чернила есть! Ну, народ рукой и махнул! Не пробьешь! И пить сильней зачал. Один хрен, правды нету!

– Ну, хватит, кум! Давай чуток выпьем за молодых наших! Порадуемся на них!

Дядя Ванька отпил немного из стаканчика, потянулся за моченым помидором.

– Что ж мало так? – спросил Иван.

– А ну ее!.. Вы меня, старика, послушайте!.. Живитя, ни на кого не глядитя! Народ счас с ума сошел: пьют, разводятся, мечутся по земле, как тараканы по полу у грязной бабы… Все пьют, а вы не пейте; разводятся, а вы живитя! Пусть на вас люди радуются! Кому-то и пример показать надо! Жизнь-то не все под гору катиться будет и на горку полезет… Схватится тогда народ за голову, да для многих поздно будет… Живитя мирнея, дружнея! Детей побольше рожайте, и сами будете друг на друга радоваться, а люди на вас!

Иван с Галей слушали, кивали, улыбались, но не вникали глубоко в слова старика: а как же иначе, для того они и поженились, чтоб друг на друга радоваться, не видно было им камней, о которых разбилось столько семейных лодок, непонятно им было пока обилие обломков вокруг.

– Не, дядь Ваньк, мы хорошо жить будем! – сказал Иван уверенно.

– Вы ешьте – закусывайте! – говорила мать. – С дороги хорошо естся! Ешьте!

Когда мать за чайником пошла, Иван спросил:

– Дядь Ваньк, а когда лучше жили, тогда или сейчас?

– А когда тогда-то, до войны, что ль?

– Нет, до колхозов еще?

– Ну, сравнил! Счас, конечно! Тада земля у кажного своя, дядя не придет за тебя делать… Солнышко не проглянуло еще, а ты уж в поле! И ложишься, когда стемнеет. День – год! Ухрястаешься – ноги не держат!.. От чего я счас еле полозею, от энтого самого…

– Да ты и в колхозе не больно сидел! – вставила мать, подходя к столу с чайником.

– А счас что? Уборочная, солнце утром на два дуба поднялось, а Мишка (сын) все спит! Я бужу – глянь, солнце-то где? Рано, грит, комбайны стоят еще… Выспются и работают, и то, две недели – и поля чистые. Техника! А тогда до сентября уборочная, до сентября в поле жили: пока скосишь все косой, пока свяжешь. А молотить только в эту пору… Счас – рай. Живи только. Деньгу-то за уборочную получают – страсть!.. Только работать никто не хочет… Да и некому! В Масловке раньше сто дворов было: недавно, прям, при Хрущеве… Бывало, на праздник народ высыпет на луг – как муравьи! Там игры! Там пляски! Гармони три разливаются. А счас тишина, хоть вой!.. Не платили ведь ничего в колхозе, за так работали. А ведь одежонку на что-то покупать надо! Домашняя скотинка только и выручала… Выкормишь поросенка или телка, гусей там – продашь да фуфайку и купишь. И мясцо было. А как Хрущев всю скотину вывел, ни денег, жрать нечего, и попер народ в города… Счас в Масловке и пятидесяти дворов не насчитаешь, да и то одни старухи в избах…

– Дядь Ваньк, а кто у нас колхоз организовывал, не помнишь?

– А как жа! Помню… Андрюшка Шавлухин! Был такой… Мы с ним вместе росли, вместе на гулянки бегали… Шутоломный мужик… Но грамотный! Секлетарем в сельсовете сидел… Потом, в тридцатом, слух про колхозы пошел. Его в район вызвали, а оттуда он с револьвером вернулся. Собрал всех и грит: все в колхоз, а кто не пойдет, тому фаламейская ночь будет…

– Варфоломеевская ночь, – поправила Галя.

– Во-во, правильно, дочк! Фаламейская! Так и объявил… Слух прошел, что под Паску ночь эта будет. Как стемнело, вся деревня – в ветлы под огороды. Холодно. Половодка только прошла. Грязь… Всю ночь дрожали… Я уж отдельно жил. Жанатый. Я в колхоз сразу пошел. Не побоялся… А дед твой двоюродный Иван Игнатич…

– Это мне он дед, а ему прадед, – поправила мать.

– Ну да, – согласился дядя Ванька. – Отец Дуньки Анохиной, тож однолеток наш Иван Игнатич, горячий был… Я, грит, этому Андрюшке фаламейскую утру покажу, если он мне ночь устроит. И не пошел в колхоз. Заартачился и не пошел!.. Андрюшка тогда его в Казахстан вместе с семьей…

– Иван Игнатич с сестрой Шавлухина гулял, а взять не взял, – вставила мать. – Вот он и мстил!

– С сестрой? Нет, не помню я этого, – покачал головой дядя Ванька и продолжал: – А после войны Дунька с тока зерна в платке взяла… Мать дайча говорила про это, а Андрюшка узнал и с минцанером к Ивану Игнатичу. Иван Игнатич Андрюшку из ружья – раз! А потом уж минцанер его! – повернулся, уточняя, к матери дядя Ванька.

– И оба насмерть?

– Ни капнулись… Да! – вспомнил дядя Ванька. – Дунька Анохина в тот день и родила, Петьку-то… Кстати, Митька, сын ее, который в Москве писателем работает, счас тута, в Масловке. Он не знал, что ты тоже в Москве, адрес твой спрашивал. Ты сходи к нему, пока он тута. Мож, дело у него какое к тебе…

Глава четвертая

1

Егоркин радостный возвращался домой из института. Хотелось, как мальчишке, бежать вприпрыжку, петь. Казалось все вокруг ярким, многоцветным, хотя было пасмурно. Деревья стояли голые, серые. Асфальт сырой, дома унылые. Морозцы по утрам прихватывали землю, выбеливали инеем пожелтевшую траву. Утром, когда Егоркин ехал в институт, было морозно, а сейчас малость отпустило. Сыро стало.

Иван ездил узнавать, есть ли он в списках принятых на подготовительное отделение. Нашел свое имя, узнал, что нужно для оформления, и радостный мчался домой обрадовать Галю. Она была на второй смене. Подготовительное отделение было дневным, заботило Ивана то, что стипендия невысокая, но радости пока не умаляло. Потом разберется.

Звонил нетерпеливо, представлял, как Галя сейчас рванется к двери, как бросится его целовать, поздравлять. Но дверь открылась не сразу.

– Галочка, целуй! – кинулся к ней Иван.

Галя улыбнулась, клюнула в щеку холодно. Была у нее в глазах печаль.

– Ты расстроена? Что случилось?

– То, что и должно случиться! – громко ответила Галя, и Иван понял, что ответ в основном не ему предназначался. Дома теща была, Зинаида Дмитриевна, но она не появилась в коридоре, не вышла поздравить. В комнате было тихо, словно там никого не было. – Пошли в комнату! – добавила Галя тише.

«Поругалась с матерью! – понял Иван. – И поругалась из-за меня». Вспомнилось, как вчера он, придя домой, застал Зинаиду Дмитриевну на кухне за чисткой картошки и предложил помочь, но теща от помощи отказалась, мол, две только очистить осталось. Егоркин остановился рядом с ней, смотрел, как она работает ножом. Ему показалось, что она слишком неэкономно чистит. У матери из-под ножа кожура вилась тонкая, и он простодушно, без всякой задней мысли, сказал:

– А нас мать учила тонко кожуру снимать!

Зинаида Дмитриевна взглянула на него и, помолчав, ответила:

– В деревне картошка не такая, наверно… Здесь половину выбрасывать приходится, гнилая!

– Это да! – согласился Егоркин. – А вы, чтоб побыстрей, когда чистить начинаете, кастрюлю с водой на газ ставьте… Пока очистите, и вода закипит. Засыпать можно.

На этот раз Зинаида Дмитриевна взглянула на него раздраженно, ехидно:

– Ты сначала вилку в руках держать научись, а потом уж… Яйца курицу учить начали!

Иван смутился, извинился и ушел в свою комнату. За ужином он посмотрел, как вилку держит Галя, и тоже взял так. Раньше он и ложку, и вилку держал одинаково. Зинаида Дмитриевна не удержалась за столом, шуткой вроде, со смешком, но высказалась ехидновато:

– Зятек-то уж учить начал глупую тещу… как картошку чистить, как варить!

Егоркин попытался шутку поддержать, объявил:

– Мы взаимное обучение проходим. Я уже вилку держать научился, – поднял он вверх руку и засмеялся.

Гале шутка не понравилась. Она недовольно отвела от него взгляд.

А перед